Раскольников молча поднял на него своё бледное и почти грустное лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом с этим тихим и грустным лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и невежливая язвительность Порфирия.
– Ну, брат, если действительно это серьёзно, то… Ты, конечно, прав, говоря, что это не ново и похоже на всё, что мы тысячу раз читали и слышали; но что действительно оригинально во всём этом, – и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, – это то, что всё-таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже… В этом, стало быть, и главная мысль твоей статьи заключается. Ведь это разрешение крови по совести, это… это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное…
– Совершенно справедливо, страшнее-с, – отозвался Порфирий.
– Нет, ты как-нибудь да увлёкся! Тут ошибка. Я прочту… Ты увлёкся! Ты не можешь так думать… Прочту.
– В статье всего этого нет, там только намёки, – проговорил Раскольников.
– Так-с, так-с, – не сиделось Порфирию, – мне почти стало ясно теперь, как вы на преступление изволите смотреть-с, но… уж извините меня за мою назойливость (беспокою уж очень вас, самому совестно!) – видите ли-с: успокоили вы меня давеча очень-с насчёт ошибочных-то случаев смешения обоих разрядов, но… меня всё тут практические разные случаи опять беспокоят! Ну как иной какой-нибудь муж али юноша вообразит, что он Ликург… – будущий, разумеется, – да и давай устранять к тому все препятствия… Предстоит, дескать, далёкий поход, а в поход деньги нужны… и начнёт добывать себе для похода… знаете?
Заметов вдруг фыркнул из своего угла. Раскольников даже глаз на него не поднял.
– Я должен согласиться, – спокойно отвечал он, – что такие случаи действительно должны быть. Глупенькие и тщеславные особенно на эту удочку попадаются, молодёжь в особенности.
– Вот видите-с. Ну так как же-с?
– Да и так же, – усмехнулся Раскольников, – не я в этом виноват. Так есть и будет всегда. Вот он (он кивнул на Разумихина) говорил сейчас, что я кровь разрешаю. Так что же? Общество ведь слишком обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными следователями, каторгами, – чего же беспокоиться? И ищите вора!..
– Ну, а коль сыщем?
– Туда ему и дорога.
– Вы-таки логичны. Ну-с, а насчёт его совести-то?
– Да какое вам до неё дело?
– Да так уж, по гуманности-с.
– У кого есть она, тот страдай, коль сознаёт ошибку. Это и наказание ему, – опричь каторги.
– Ну а действительно-то гениальные, – нахмурясь, спросил Разумихин, – вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и должны не страдать совсем, даже за кровь пролитую?
– Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть, – прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора.
(Ф.М. Достоевский «Преступление и наказание»)